Как белый теплоход от пристани - Сергей Осмоловский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уберите прочь свои проклятые серебряники! В отличие от многих ваш рубль – пахнет! И не просто пахнет – он воняет. Воняет, смердит разложением личности. Он произрос на прахе погибших замыслов и шелестит могильным плачем деятельного ума. Ваш хлеб – заплесневел, ваше масло – прогоркло! Я ухожу не от трудностей. Трудностей я не боюсь – я желаю их! Я ухожу от правила Прокруста, где мерят под себя и под себя же режут!
Теперь, внимание: хотите – записывайте, хотите – запоминайте. Я дышу свободнее – и звучать буду ещё патетичней!
Прощай, о мой сосуд подавления! Я покидаю тебя налегке, как возмущённая пена покидает бутылку с шампанским вином! Я салютую и оставляю тебе всю твою дрожжевую затхлость! Пробку – долой, я – высвобождаюсь. И пусть удаляющийся стук моих уверенных шагов раздавит тебя в пыль, как фанфары марша победителя! А я прослежу, чтоб ни пылинка не зацепилась за подошвы моих сапог. Аминь.
Семейный триллер. Продолжение
«Войдя в комнату, Он сразу огляделся, как обычно делал в местах, куда попадал впервые. И хоть всё здесь ему было хорошо знакомо, Он не чувствовал себя дома. Всё было по-старому, но как-то иначе. Что-то мешало, давило, казалось необязательным или вовсе чужим. Быть может – жена, эта хранительница очага, гармонии и равновесия в доме? Нелепо было такое подумать – но он подумал. И встал в проходе, пока Она сама его не пригласила шутливо и нараспев:
– Ну что же вы, ба-арин? Так и будете в дверях-то стоя-ать?
Затем Она встала и включила музыку.
Он сразу приосанился, распрямился, выдвинулся вперёд и расположился за столом, который Она своими силёнками как-то передвинула на середину зала. Стол был украшен серебряными приборами скорее для красоты, потому что есть-то по сути было нечего, кроме одного-единственного блюда. Но этим блюдом был маринованная в белом вине рыба, названия которой он не знал. Рыба лежала в центре стола на широкой тарелке, дно которой было художественно устлано листьями салата. Кроме этого, на столе красовалась бутылка вызывающе дорогого белого вина, а по обеим сторонам от рыбы в струнку вытянулись две изящные свечки. Небогатое освещение от них плавно растекалось по комнате и, сглаживая все углы и неровности предметов, выставляло их в самом выгодном свете. А возле стола, на комоде, Он заметил книгу её любимых сказок Андерсена, как будто случайно забытую…»
13 апреля (воскресенье)
У моей Ируньки есть любимая подруга. Тоже – Ирунька (на самом деле – Ирэн, но кого этот пижонистый нюанс интересует!). И тоже актрисуля. Красивая, как чертовка, и недоступная, как миллион долларов. Премилое создание с тончайшими запястьями, разлётными бровями и кавказской фамилией, известной в народе вызывающе европейской наружностью её обладателей. Творчество Набокова и двойной эспрессо она глотает с одинаковым аппетитом постоянно растущего интеллекта.
Она меня робеет почему-то.
Не знаю, чем я мог её так напугать, но даже на провокационные расспросы сокурсниц обо мне она всегда отвечает только правду. Портит, словом, мою репутацию. Могла бы и соврать, между прочим. Но на вопрос «Харатьян, ты спишь с Самородским?» она несколько раз прерывисто выкрикивает «Нет!» и надувает пухлые губки, словно в обиде за то, что я их никогда не целовал.
Вдруг позавчера она изловила меня в эфире ночной столицы. За вечер разработала агрессивный макияж и к полуночи скрыла под ним все комплексы и страхи. А также ум, здоровье и маломальский жизненный опыт. В общем, начисто утратила собственную личность и портретное сходство с паспортом. И обновлённая встретила новую ночь с волевой упорностью амазонки.
Чертовка знала, где меня искать. Поэтому сразу пошла по дешёвым кабакам. Есть на Китай-городе одно заведеньице, где стеллажи уставлены книгами. Предполагается, что и чужой водкой и чужими мыслями из борзописного ширпотреба здесь следует упиваться одновременно. Мы с Женькой любили его, хоть при этом тусклом и затабаченном свете так и не смогли прочесть ни строчки.
Позавчера мне не пилось. Мой стакан упал, и у меня даже ничего не ёкнуло, когда пиво бросилось на свободу через его стеклянные стены. Харатьян нашла меня, когда я сидел за столом и мутно смотрел, как хмель утекает в трещину стола, точно годы молодые. Она подсела, не поздоровавшись, и нагло спросила:
– Ну что – много прочёл?
– Неа, – помотал я головой.
– А что так?
– Если я начну интересоваться тем, что думают и пишут идиоты, у меня не останется времени на мысли умных людей.9
– Жаль. А то я вот тоже зашла книжоночку на ночь полистать.
– Романчик с неприличным названьем?10
Эта ассоциация мне показалась смешной, и Ира увидела в ней знак для несдержанных действий.
– Мой неприличный романчик – это ты, Самородский, – сказала она, и провокация искрой пробежала по её зачернённым ресницам. Я приоткрыл было рот для внеочередной сальности, на которые так горазд, но в самый последний момент вспомнил, что нахожусь на пути к исправлению.
– Забудь, обо мне, уважаемый читатель, – из меня все страницы теперь вырваны.
– А я, может быть, юный книголюб! – продолжила она. – Я проглажу тебя горячим утюжком и вклею все твои недостающие листочки.
Тут она взяла меня за руку, вывела под свет уличного фонаря и, преломлённая в талии, выставила передо мной своё аппетитное бесстыдство, как бы вопрошая:
– Ну, что скажешь?
– Ты, как Масленица.
– В смысле?
– Столько же теста, жареного на масле, – пояснил я.
– Ты что – дурак, Самородский?
Её реснички задрожали, подбородочек затрясся, каблучки начали оступаться и проваливаться в щели брусчатки. Ну, что мне оставалось делать? К тому же она была так красива…
– Я у тебя первый, конечно? – подмигнул я, когда мы снова вышли под свет московских фонарей.
– Ну, – чирикнула она, намотав бронзовый локон на указательный пальчик, – если не считать предыдущих, то – да, первый.
Она порхнула ресницами и сгинула в тумане предрассветного утра.
Я же остался стоять на китай-городском пустыре, растворяясь в ультрамариновых парах своего сексуального экспромта. Повернулся лицом к витрине, где, как в зеркале, без всякой лести отразилась моя изломанная беспутством фигура, и подумал: «Наверно, она так передо мной извинилась. За весь тот священный позор, которому прилюдно меня много раз подвергала. А я, стало быть, её извинил. И что ж теперь? Друзья?..»
Семейный триллер. Продолжение
«Ах, как Она была соблазнительна в отблеске этих свечей! Тени от ресниц ложились на щёчки глубоко и ровно, глаза укрупнились и потемнели и стали похожи на две океанские впадины с несметными сокровищами затонувших кораблей в их недрах. Малейшее движение было преисполнено кошачьей грации и изящества. Бретелька то и дело соскакивала с её хрупкого плеча, а в глазах и на губах играла роковая томность, уверенно сочетаясь с вороватой застенчивостью.
– Ты прекрасна, – выдавил Он из себя комплимент и, смилостивившись, добавил: – Я восхищён.
– Спасибо, любимый, это всё для тебя. Разреши, я за тобой поухаживаю.
Она распределила по тарелкам самые красивые куски рыбы, а Он налил в бокалы вино и ласково в пространство произнёс:
– За тебя, красавица.
– За нас, – подхватила Она, протягивая бокал для соприкосновенья. Он сделал вид, что не заметил этого движения и выпил свою порцию без промедления, залпом.
– Я очень люблю тебя, – проговорила Она и в свою очередь опустошила бокал.
– Я тоже, – отозвался Он, не уточняя, однако, кого именно.
С первой же вилки Он признался:
– Боже, как вкусно! Изумительно вкусно! Почему ты раньше не готовила ничего подобного?
– Потому, что раньше ты не давал мне для этого повода, – попыталась пошутить Она. Шутка не показалась смешной. Во всяком случае Он над ней не посмеялся. И даже бровью не повёл, будто не понял, о чём речь.
Спустя полтарелки и два бокала волнение испарилось, уступив место самоуверенной расслабленности. Отрывочные фразы преобразовались в добрую беседу, не отвлекавшуюся более на тосты. Прошло ещё немного времени, и из собеседника Он превратился в пассивного слушателя. Она всё лепетала и лепетала что-то про любовь, про радости семейного бытия, а Он её не слушал. Он смотрел на волосы, лицо, плечи, руки, пальцы, заглядывал в декольте и любовался, потягивая вино. Вскоре её черты поплыли. Он всматривался в них, напрягая уставшие глаза, и от напряжения заметил в них образ Бонни…»
14 апреля (понедельник)
Прекрасным апрельским днём старые друзья-приятели наконец-то высвободились из праздничных пут городской холостяцкой жизни и собрались вместе. Четвертью века проверенную компанию составили нордический красавец и циник журналист Толоконников, южнославянский «томагавк войны» Максим, пухленький боровичок Андрейка и я, ведущий неказистые эти строки.
